Абдуллаев Джахангир – Модель 90-10

Данная книга-манифест — это не просто анализ истории социально-экономических моделей, которые на протяжении веков пытались решить проблему справедливости, но так и не допустили большинство людей к реальному владению ресурсами. Это — исследование человеческой судьбы, утраченных возможностей и скрытого ядра несправедливости, которое сопровождало цивилизацию с тех пор, как человек перестал быть хозяином своей земли. Мы прослеживаем путь от первых форм собственности до современных государств, от империй до республик, от социалистических экспериментов до капиталистических иллюзий. Общественное владение: модель (формула) 90/10ГЛАВА 1 Современная демократия дошла до парадоксального и потому опасного рубежа: народ формально наделён правом выбирать власть, но лишён права владеть элементарными условиями собственной жизни. Голос на выборах оказался шире, чем право на землю под ногами. Мы говорим о свободе слова, но молчим о свободе от экономической зависимости; утверждаем равенство перед законом, но не замечаем глубинного неравенства перед природой, доступ к которой давно перестал быть общим. Недра, реки, леса, воздух, энергия, сами основания жизни — всё это отчуждено от общества и превращено в актив, товар, источник прибыли для узкого круга владельцев. В итоге политическая демократия существует без экономического фундамента, а потому становится лишь ритуалом, оболочкой, не способной наполнить человека подлинной свободой, ведь свобода невозможна там, где дыхание своей земли зависит от чужого разрешения, лицензии или цены. История собственности в этом смысле — не столько история созидания, сколько история отъёма. Первобытная община жила не идеалами, а простым фактом: земля, воды и пастбища принадлежали всем, потому что без них никто не мог выжить. С переходом к государству природные блага были объявлены собственностью власти, затем монарха, затем — капитала, но логика оставалась неизменной. Источник жизни изымался у большинства и концентрировался в руках меньшинства, которое узаконивало своё господство через религию, право или рынок. Формы власти менялись, но принцип отчуждения оставался нерушимым: сначала человек терял землю, затем — автономию, затем — достоинство труда. Труд человека обесценивался не потому, что он стал менее значим, а потому, что его оторвали от основы богатства. Когда результат труда опирается на ресурс, которым труженик не владеет и к которому он не имеет равного доступа, его усилия заранее поставлены в зависимое положение. Так экономика превращается в систему скрытого принуждения: формально свободный человек вынужден продавать своё время и силы, чтобы купить право на жизнь в пространстве, которое когда-то было общим. Экономическое рабство при этом маскируется под конкуренцию, а социальная иерархия — под естественный порядок вещей. Именно здесь рождается расслоение, угрожающее миру сильнее, чем открытые войны. Войны уничтожают тела, но не всегда разрушают смыслы; социальная несправедливость подтачивает сами основания общества, превращая граждан в взаимных противников и лишая будущее доверия. Когда большинство ощущает себя временными пользователями на собственной земле, а меньшинство — вечными хозяевами жизни, демократия вырождается в декорацию, а государство — в охранника чужой собственности. В таком мире конфликты неизбежны, потому что они вырастают не из идеологий, а из земли, воды и права на жизнь. Поэтому вопрос демократии сегодня — это уже не вопрос процедур, выборов и лозунгов. Это вопрос возвращения общественного смысла собственности, восстановления связи человека с природными основаниями его существования и признания того, что без экономического суверенитета политическая свобода невозможна. Пока человек не имеет доли в земле, энергии и ресурсах своей страны, его голос будет звучать, но ничего не решать. И никакая демократия не выдержит этого внутреннего разрыва между правом выбирать и невозможностью по-настоящему жить. ГЛАВА 2 Пора вернуть экономическую справедливость — но не в языке лозунгов и не в форме утопий, а в строгом, рациональном и потому осуществимом смысле. Речь идёт не о переделе всего и сразу, а о ясной пропорции ответственности и свободы, в которой общественные и частные интересы больше не пожирают друг друга. Если базовые ресурсы жизни — земля, недра, вода, энергия — в своих ключевых объёмах принадлежат всему народу, а ограниченная часть остаётся в частном владении, возникает редкое и хрупкое равновесие: общее обеспечивает устойчивость системы, а частное — её развитие. Девяносто процентов общественного ресурса становятся фундаментом безопасности, равного доступа и общественного контроля, тогда как десять процентов частного пространства сохраняют возможность предпринимательства, риска, поиска новых форм и идей. В такой системе народ перестаёт быть просителем, зависимым от подачек или краткосрочных политических решений. Он обретает иную идентичность — совладельца своей страны. Гражданин становится не объектом управления, а инвестором, акционером национального хозяйства, для которого государство выполняет роль управляющего фонда, а не феодального собственника. Это меняет саму психологию общества: вопросы экономики перестают быть абстрактными, политические решения начинают восприниматься как решения о собственных активах, а коррупция становится прямым покушением на личную долю каждого. Главная цель подобной модели — не «отнять и поделить», логика которой всегда порождает насилие и деградацию, а вернуть собственности утерянный смысл. Собственность должна быть не символом власти над другими, а инструментом ответственности перед всеми. Она становится моральной категорией, поскольку соединяет прибыль с обязанностью, а эффективность — с общественным благом. Именно это отличает зрелую экономику от хищнической: ресурс используется не для быстрого извлечения выгоды, а для долгого поддержания жизни общества. Ключевым механизмом здесь становятся общественные дивиденды. Государство в такой модели не «раздаёт» деньги, имитируя заботу, и не кормит население пособиями, поддерживающими зависимость. Оно выплачивает дивиденды — законную долю каждого гражданина от дохода, полученного с национального достояния. Это принципиально иное отношение: не милостыня и не социальная льгота, а право собственника. Человек получает не помощь, а свой доход, подтверждающий его участие в общем проекте под названием «страна». Такой подход меняет и саму природу государства. Оно перестаёт быть надстройкой над обществом и превращается в подотчётного управляющего, обязанного объяснять, как использованы ресурсы, почему доходы выросли или упали, и какие решения обеспечат будущее. Экономическая справедливость в этом смысле перестаёт быть идеологией и становится технологией выживания. Там, где народ реально владеет основой жизни, социальные конфликты ослабевают, доверие усиливается, а демократия впервые обретает содержание. Потому что свобода, подкреплённая долей в земле и ресурсах, перестаёт быть абстракцией и снова становится реальностью. ГЛАВА 3 Немного обратимся в историю, к опыту СССР, потому что именно он чаще всего приводится как пример попытки решить вопрос общественного владения землёй и богатствами страны. Формально ответ кажется очевидным: да, такой вопрос был поставлен. Большевики, придя к власти, приняли декрет о мире и декрет о земле, которыми отменялось помещичье землевладение и провозглашалось, что земля, недра, воды и леса переходят в общенародное достояние. Это был мощный символический акт, исторически справедливый по направлению, ибо он ломал вековой порядок отчуждения народа от земли. Однако символ и реальность, как показало время, разошлись. Юридически землёй стал «владеть народ», но фактически право распоряжения оказалось сосредоточено в руках государства, а ещё точнее — партийно-государственного аппарата. Народ не стал собственником в подлинном смысле слова, потому что собственность предполагает не лозунг, а конкретные права: участвовать в принятии решений, контролировать использование ресурса, получать прямой и понятный доход от его эксплуатации. В советской модели этого не произошло. Общественная собственность была объявлена, но не институционализирована. Она не получила формы, через которую каждый гражданин мог бы ощутить себя акционером страны, а не просто наёмным работником «общего дела». Советская экономика пошла по пути централизованного управления, где государство выступало не как управляющий по доверенности народа, а как единственный и безусловный хозяин. Народ фактически был отделён от собственности ещё раз, только теперь не частным капиталом, а государственным монополистом. Да, исчезли помещики и капиталисты, но вместо них появился анонимный владелец — система, перед которой человек вновь оказался зависим. Труд перестал быть подчинён рынку, но остался оторванным от ресурса: рабочий по-прежнему не владел ни землёй, ни недрами, ни заводом, а лишь выполнял предписанную функцию. При этом социальная справедливость в СССР решалась не через механизм собственности, а через перераспределение. Государство гарантировало работу, жильё, базовые услуги, но всё это выдавалось не как доход собственника, а как обеспечение подданного. Человек получал не дивиденды от национального богатства, а право на существование в обмен на лояльность и труд. Такая модель действительно снижала социальное неравенство и давала ощущение стабильности, но она не создавала экономического суверенитета личности. Народ был защищён, но не был хозяином. Именно здесь лежит корневое противоречие советского проекта. Провозгласив общенародную собственность, он так и не создал механизма, при котором народ реально владел бы страной. Не было индивидуальной доли в общем богатстве, не было прозрачного учёта доходов от ресурсов, не было прямой связи между национальным достоянием и благосостоянием конкретного гражданина. Поэтому идея «всё принадлежит всем» осталась высокой декларацией, но не стала живым экономическим отношением. Этот опыт важен не для того, чтобы отвергнуть саму идею общественного владения, а напротив — чтобы понять, где была допущена принципиальная ошибка. Обобществление ресурсов без обобществления управления и доходов превращается в новый вид отчуждения. Если государство не выплачивает гражданину долю от использования земли и недр, значит, собственником остаётся не народ, а аппарат. Урок СССР в том, что экономическую справедливость невозможно построить лишь отменой частной собственности: её можно создать только там, где общая собственность становится персонально ощутимой, юридически оформленной и морально признанной. И именно этот недодуманный вопрос, а не сами идеалы равенства, стал одной из глубинных причин распада советской модели. ГЛАВА 4 Таким образом, возврат к советской модели собственности был бы не просто шагом назад, а концептуальной ошибкой, даже несмотря на заметную ностальгию части населения постсоветского пространства по «светлому прошлому». Эта ностальгия понятна психологически и социально: люди сравнивают не абстрактные системы, а свой личный опыт защищённости тогда — и уязвимость сейчас. Когда говорят «оказывается, мы жили при коммунизме», чаще всего имеют в виду не реальное общество всеобщего изобилия и равенства, а ощущение стабильности, предсказуемости и социальной включённости. Это была не свобода в полном смысле слова, а уверенность, что завтра будет работа, крыша над головой и минимальный уровень уважения к труду. Однако именно здесь и кроется подмена понятий. Советский человек жил не «при коммунизме», а в системе государственного патернализма, где забота сопровождалась лишением субъектности. Гражданин не принимал ключевых решений, не имел доли в национальном богатстве и не мог влиять на стратегию развития страны. Его благополучие зависело не от эффективности управления общими ресурсами, а от благосклонности системы. Когда эта система исчезла, исчезло и чувство опоры — не потому, что свободы стало больше, а потому, что собственность так и не стала народной, она просто сменила форму и владельцев. Ностальгия по СССР — это в значительной степени ностальгия по утраченной социальной защите, а не по реальному владению общими ресурсами. Люди тоскуют по времени, когда государство брало на себя ответственность за базовую жизнь, но редко вспоминают цену этой ответственности — отсутствие экономической и политической автономии. Советская модель так и не научила человека быть хозяином: она приучила его быть получателем, пусть и гарантированным. Именно поэтому при резком переходе к рынку миллионы оказались беспомощными — не как ленивые или неспособные, а как люди, никогда не обладавшие правом распоряжаться общим. Поэтому попытка «вернуться» к той модели сегодня означала бы повторение старой ошибки в новых условиях. Централизованное государственное владение без индивидуальной доли, без прозрачного учёта ресурсов и без прямой экономической связи между гражданином и национальным богатством вновь породило бы отчуждение, только на фоне куда более сложной и экономики в состоянии глобализации. Это означало бы не восстановление справедливости, а реставрацию зависимости — ещё более хрупкой и конфликтной, чем прежде. Исторический урок состоит в другом. Нельзя лечить последствия, возвращая причины. Советский опыт показывает, что декларация «всё общее» без реального участия людей в собственности и доходах ведёт не к коммунизму, а к новой форме неравенства, закамуфлированной идеологией. Современная модель экономической справедливости должна идти дальше, а не назад: соединять общественное владение базовыми ресурсами с персональной долей каждого гражданина, гарантированной не милостью государства, а законом и прозрачными институтами. Именно в этом смысле ностальгия по СССР может быть полезна не как проект реставрации, а как симптом незавершённого разговора о собственности, достоинстве и ответственности. Люди тоскуют не по «советикусу» как таковому, а по ощущению, что страна им принадлежала хотя бы морально. Задача будущего — сделать общественное владение реальным, не уничтожая свободу, не подавляя инициативу и не возвращаясь к модели, в которой народ снова оказывается подданным, а не владельцем. ГЛАВА 5 А теперь стоит посмотреть на то, что сегодня предлагают так называемые левые силы в Российской Федерации, и почему при всей социальной риторике они не обладают подлинной поддержкой общества. Формально эти силы выступают за справедливость, защиту трудящихся, усиление роли государства и возврат к «социальным стандартам». Но, по существу, они встроены в действующую систему власти и выполняют в ней скорее декоративную, чем преобразующую функцию. Их оппозиционность строго дозирована, а критика никогда не доходит до корневых оснований существующего порядка собственности и распределения. Главная проблема заключается в том, что эти левые не ставят вопрос о реальном владении народом национальным богатством. Их дискурс застревает на уровне перераспределения бюджета, повышения пенсий, индексаций и льгот. То есть ОНИ ОБСУЖДАЮТ НЕ СОБСТВЕННОСТЬ, А ПОДАЧКИ; НЕ ПРАВО, А МИЛОСТЬ; НЕ ДИВИДЕНДЫ, А ПОСОБИЯ. Это принципиальное отличие. Когда источник богатства остаётся в руках узкой группы — будь то олигархический капитал или государственно-корпоративный симбиоз, — любые разговоры о социальной справедливости превращаются в бухгалтерию бедности, а не в политику достоинства. Кроме того, так называемая левая оппозиция в России почти полностью эксплуатирует советскую ностальгию. Но делает это поверхностно и цинично, не анализируя системных ошибок СССР. Они обещают «вернуть всё как было», не объясняя, кому именно будет принадлежать земля, недра и энергия, кто и как будет управлять этими ресурсами, и какое место в этом устройстве займёт конкретный человек. В результате предлагается не будущее, а музейная реконструкция, в которой гражданин снова оказывается зависимым от государства, только уже без гарантированного индустриального роста и без утраченной социальной ткани прошлого. Именно поэтому общество не чувствует в этих силах настоящей альтернативы. Люди интуитивно понимают, что за громкими словами не стоит проект освобождения, а стоит попытка перераспределить рычаги внутри элиты. Когда «левые» не поднимают вопрос о персональной доле каждого гражданина в национальном богатстве, когда они не предлагают механизмов общественного контроля над ресурсами и прозрачных дивидендов, они говорят не от имени народа, а от имени системы, которая просто нуждается в более мягкой упаковке. Есть и ещё одна причина отсутствия доверия. Эти силы давно утратили язык будущего. Они говорят либо языком прошлого, либо канцелярским языком бюрократии. В их риторике нет образа свободного человека-собственника, нет идеи взросления общества, нет признания того, что народ должен быть не объектом заботы, а субъектом управления. Их избиратель — это либо обиженный, либо ностальгирующий, либо усталый человек, которому предлагают не право, а утешение. Такая политика не мобилизует и не вдохновляет — она лишь консервирует разочарование. Фактически левые силы, находящиеся под контролем действующего режима, выполняют стабилизирующую функцию. Они канализируют социальное недовольство в безопасные формы, не позволяя ему перейти в осмысленный разговор о собственности, ответственности и суверенитете народа. Их существование нужно системе, чтобы создать иллюзию выбора и социального диалога, но не для того, чтобы менять саму систему. Поэтому отсутствие реальной поддержки — не парадокс, а закономерность. Общество не верит тем, кто предлагает косметический ремонт вместо смены фундамента. Пока левые в России не выйдут за рамки патернализма, не откажутся от симуляции советского прошлого и не заговорят о настоящем народном владении ресурсами, они останутся не силой перемен, а частью антинародного порядка, который сами же и имитируют, якобы критикуя. ГЛАВА 6 Мы говорили о левом политическом поле в Российской Федерации в целом, как о пространстве, занятым партиями и движениями, формально выражающими интересы трудящихся, но фактически встроенными в существующий порядок. Теперь имеет смысл перейти от общих характеристик к конкретике и посмотреть, что именно предлагают наиболее заметные игроки этого поля — Коммунистическая партия Российской Федерации (КПРФ) и Движение за новый социализм (ДЗНС), ассоциируемое с лидером Николаем Платошкиным. Это важно, потому что именно они претендуют на роль альтернативы и часто воспринимаются как «последняя надежда» для тех, кто ищет социальную справедливость. Начнём с КПРФ. Программа партии, если читать её внимательно, построена вокруг хорошо знакомых тезисов: национализация стратегических отраслей, усиление роли государства в экономике, восстановление социальных гарантий, прогрессивное налогообложение, поддержка промышленности. На уровне риторики всё это звучит убедительно и социально ориентированно. Однако при более глубоком анализе становится ясно, что партия не выходит за пределы государственно-центристской модели. Национализация у КПРФ означает передачу собственности государству, но не народу как совокупности граждан-собственников. Не предлагается механизм индивидуальной доли, общественных дивидендов или прямого участия граждан в доходах от земли, недр и энергии. По сути, речь идёт о возврате к логике позднего СССР: сильное государство, перераспределение сверху вниз, социальные обязательства без реального народного контроля над источниками богатства. Именно здесь возникает ключевое противоречие. КПРФ апеллирует к понятию «общенародная собственность», но не отвечает на вопрос, как она будет выражена в жизни конкретного человека. Кто управляет? Кто контролирует? Кто получает доход? Если ответом остаётся абстрактное «государство», то это не шаг вперёд, а повторение старой модели отчуждения. Поэтому партия может существовать как легальная оппозиция, участвовать в выборах, набирать стабильный, но ограниченный электорат — в основном ностальгирующий и возрастной, — но она не способна стать движущей силой обновления, потому что не предлагает выхода за рамки патернализма. Теперь обратимся к движению «За новый социализм». В отличие от КПРФ, здесь больше резкой критики существующего строя, больше апелляции к социальной катастрофе 1990-х годов, больше разговора о несправедливости приватизации и олигархии. В этом смысле Николай Платошкин артикулирует то, что многие чувствуют, но редко формулируют. Его позиция эмоционально сильнее, его язык ближе к уличному недовольству и усталости общества. Однако если перейти от критики к предлагаемой модели, становится видно, что концептуально она мало чем отличается от классического государственного социализма. «Новый социализм» в предлагаемом виде — это, по сути, обновлённый вариант советской экономической конструкции, без чёткого ответа на главный вопрос XXI века: как совместить общественное владение базовыми ресурсами с личной экономической субъектностью гражданина. В его риторике практически отсутствует идея народного акционерного владения страной, общественных дивидендов, прозрачных фондов национального богатства. Снова предлагается сильное государство, которое «наведёт порядок», «вернёт справедливость» и «заставит работать в интересах народа». Но история уже показывала: без институциональных гарантий участия самого народа такое государство очень быстро начинает работать в собственных интересах. Поэтому ключевая проблема и КПРФ, и движения Платошкина состоит не в их намерениях и не в искренности части их сторонников, а в горизонте мышления. Они мыслят категориями XX века, где справедливость достигается через концентрацию власти и собственности, а не через их распределённую форму. Они тоже не предлагают человеку стать совладельцем страны — они предлагают ему снова довериться системе, которая обещает быть «хорошей». Отсюда и главный вывод. Поддерживать их можно как форму протеста, как способ выразить несогласие с нынешним порядком, как временный политический жест. Но идти за ними как за проектом будущего — значит снова соглашаться на роль подопечного, а не хозяина. Ни КПРФ, ни «За новый социализм» не отвечают на главный запрос современного общества: как сделать так, чтобы земля, недра и энергия реально принадлежали народу не на словах, а в виде прав, долей и доходов. Пока этот вопрос обходится стороной, любые левые проекты остаются либо декоративной оппозицией, либо реставрацией прошлого. А будущее требует не возврата, а переосмысления — более взрослого, более честного и куда более требовательного к самой идее власти. ГЛАВА 7 Теперь перенесём взгляд на демократическую Америку и посмотрим, что происходит там с точки зрения общественной собственности — не лозунгов о свободе, а реального доступа общества к источникам жизни и богатства. Соединённые Штаты часто представляются как образец демократии, где частная собственность и рынок якобы гарантируют свободу личности. Однако именно в этой модели сегодня наиболее отчётливо проявился внутренний износ системы, накопленный за десятилетия. Формально в Соединённые Штаты Америки народ обладает всеми политическими правами: свободные выборы, независимые суды, свобода слова, конкуренция партий. Но экономическое основание этой демократии давно перестало быть демократическим. Земля, недра, вода, энергетика, логистика, цифровая инфраструктура, фармацевтика, продовольственные цепочки — всё это находится в руках корпоративных структур, чья власть не избирается, не подотчётна и не ограничена реальным общественным контролем. Государство всё чаще выступает не арбитром между обществом и капиталом, а обслуживающим механизмом, обеспечивающим воспроизводство этой корпоративной собственности. Слабость американской модели проявляется прежде всего в том, что демократия там опирается почти исключительно на процедуру, но не на собственность. Гражданин может голосовать против власти, критиковать корпорации, выходить на улицы, но при этом он не имеет никакой доли в базовых ресурсах своей страны. Он не является совладельцем ни земли, ни энергетики, ни стратегической инфраструктуры. Его экономическая свобода сведена к праву продавать свой труд и брать на себя риск — медицинский, образовательный, кредитный. В итоге демократия держится на тонкой плёнке прав, под которыми скрывается массовая экономическая уязвимость. Именно здесь модель начинает терять жизнеспособность. Когда подавляющая часть национального богатства концентрируется в руках корпораций и фондов, общество распадается на две реальности: формально равных граждан и фактически неравных участников экономической жизни. Средний класс, долгое время служивший опорой американской стабильности, размывается, превращаясь в слой людей с долгами вместо активов. Социальные лифты замедляются, а конкуренция, некогда стимулировавшая развитие, всё чаще принимает форму выживания. Корпоративная экономика при этом демонстрирует ещё одну фундаментальную слабость: она ориентирована на краткосрочную прибыль, а не на долгую устойчивость. Природные ресурсы истощаются, инфраструктура ветшает, экосистемы разрушаются, но эти издержки не отражаются в балансах корпораций — их оплачивает общество. Частная прибыль и общественные потери перестали быть исключением и стали нормой. Это прямое свидетельство того, что модель больше не справляется с управлением общим будущим. Характерно и то, что попытки реформ в США почти всегда сводятся к перераспределению, а не к пересмотру собственности. Обсуждаются налоги, субсидии, социальные программы, но практически не звучит вопрос: кому принадлежит основа богатства страны и на каком основании. В результате государство латает дыры, не трогая фундамент. Это делает систему всё более дорогой, конфликтной и политически поляризованной, но не решает главного противоречия. Таким образом, американская модель сегодня демонстрирует не силу, а инерцию. Она продолжает существовать не потому, что отвечает вызовам времени, а потому, что альтернативный разговор о собственности десятилетиями вытеснялся за пределы допустимого. Но признаки нежизнеспособности очевидны: рост неравенства, социальная фрагментация, кризис доверия, конфликт между формальной демократией и реальной властью капитала. Отсюда и вывод, который становится всё труднее игнорировать: пора всё менять. Не косметически и не идеологически, а структурно. Демократия XXI века не может опираться только на право голоса — она должна опираться на право доли. Без элементов общественного владения базовыми ресурсами, без механизмов общенациональных дивидендов, без превращения гражданина в совладельца страны любая демократия — будь то американская, европейская или иная — обречена на выхолащивание. Свобода без экономического основания становится привилегией, а не правом. И именно это противоречие сегодня сигналит: старая модель исчерпала себя, а новая ещё не рождена, но её необходимость уже очевидна. ГЛАВА 8 Если оглянуться на историю двухполярного мира, становится видно: глобальный конфликт ХХ века был не столько борьбой за человека, сколько спором двух систем, каждая из которых обвиняла другую, но обе обходили главный вопрос — вопрос подлинного общественного владения источниками жизни. Мир был поделен на два лагеря, которые смотрели друг на друга через идеологический прицел и не замечали собственного отражения в зеркале. Советский Союз и Соединённые Штаты Америки существовали как два мифа, две большие сцены, на которых разыгрывался спектакль истории. СССР представлял себя крепостью трудящихся, страной будущего, где «всё принадлежит народу», а США — логовом капитала, где «человек человеку волк». Америка, в свою очередь, видела в Советском Союзе «империю зла», «тоталитарную тюрьму народов», страну серых людей без свободы, личности и выбора. Обе стороны говорили громко, метко и зло — но говорили мимо сути. Советская пропаганда называла Америку «акулой империализма», «вампиром, сосущим кровь народов», «хищником», пожирающим слабых. Образ был предельно зоологическим: капитал — это пасть, рынок — это зубы, а человек — добыча. США в ответ рисовали СССР в образе «красного Левиафана», безликого монстра-государства, перемалывающего свободу, подавляющего инициативу и превращающего людей в винтики. Один образ — хищника, другой — машины. Но и акула, и машина одинаково равнодушны к судьбе отдельного человека. Метафора СССР — это огромный бетонный завод без окон. Он защищает от внешнего холода, даёт крышу и пайку, но не позволяет выйти наружу и спросить: «А где моя доля в этом строении?» Метафора США — это ярмарка под открытым небом, где всё можно купить и продать, но вход платный, а цены растут быстрее, чем у человека появляется шанс стать покупателем, а не товаром. В одном случае человеку обещали будущее, но не давали настоящего; в другом — давали настоящую гонку, но без уверенности в завтрашнем дне. И главное — ни одна из систем так и не решила ключевую проблему. В СССР общественная собственность была провозглашена, но отчуждена в пользу аппарата. В США частная собственность была возведена в абсолют, но превращена в инструмент концентрации богатства, недоступного большинству. В первом случае народ был формальным владельцем без прав, во втором — формально свободным без активов. Оба проекта оказались половинчатыми. Исторический итог известен. Советская система рухнула, потому что не выдержала собственного противоречия: люди устали жить в стране, где «всё общее», но ничего не своё. Американская система не рухнула, но и не стала лучше: она выстояла, утвердив власть корпораций и сделав неравенство структурной нормой. Одна проиграла в скорости и гибкости, другая — в справедливости и перспективе. И в обоих случаях в накладе остались простые труженики. Советский рабочий потерял иллюзию хозяина и получил шок приватизации. Американский рабочий сохранил иллюзию свободы, но потерял экономическую устойчивость и будущее без долгов. Их ссорили между собой, пугали чужими монстрами, но не дали главного — права быть совладельцем мира, который они своим трудом создавали. Двухполярный мир рухнул не потому, что одна идеология оказалась ложной, а потому, что обе не решились на главный шаг: соединить свободу с собственностью, труд с ресурсом, демократию с долей. Пока этого шага не сделано, системы могут меняться местами, названия — обновляться, а лозунги — звучать по-новому, но цена всегда будет одна и та же. И платить её снова будут те, кто работает, строит и кормит мир, не будучи его хозяином. ГЛАВА 9 И теперь обратимся к, пожалуй, самому парадоксальному примеру — официально коммунистическому Китаю, вокруг которого до сих пор сохраняется интеллектуальная неясность. Уже в середине XX века звучала меткая и жесткая формула, приписываемая Иосифу Сталину: «снаружи они красные, как редиска, а внутри — белые». Эта метафора была не столько идеологическим оскорблением, сколько точным диагнозом. Китайский коммунизм изначально отличался от советского тем, что в его основании лежал не универсальный интернациональный проект, а национальный. Китайская революция никогда не была революцией абстрактного мирового пролетариата. Она была прежде всего борьбой за восстановление суверенитета, за выход из полуколониального унижения, за сбор распавшейся цивилизации. Коммунистическая партия Китая с самого начала действовала как инструмент национального строительства, а уже потом — как носитель марксистской риторики. Коммунизм в Китае стал языком мобилизации, дисциплины и модернизации, но не отказом от исторической традиции государственности. Именно поэтому китайский путь всегда был «красным фасадом» при глубоко прагматичном содержании. Национализм здесь не отрицался, а маскировался под классовую риторику. Государство рассматривалось не как временное зло, подлежащее отмиранию, а как высшая форма организации общества, достойная укрепления. В этом смысле Китай никогда не шел за советской моделью до конца — он заимствовал инструменты, но не принимал философию растворения нации в абстрактном «человечестве будущего». Возвращаясь к ключевому вопросу — была ли решена в КНР проблема общественного владения базовыми ресурсами? Формально — да, фактически — нет в том смысле, в каком мы говорим о подлинной народной собственности. Земля в Китае объявлена государственной или коллективной, частная собственность на неё ограничена, крупные ресурсы и стратегические отрасли контролируются государством. Но, как и в СССР, народ здесь не является собственником в персонализированном смысле. Гражданин не получает индивидуальной доли от использования национального богатства, не существует системы общественных дивидендов, закреплённых как право владельца. Однако китайская модель принципиально отличается тем, что она не притворяется «всем и сразу». Китай отказался от иллюзии равенства и открыто встроил рыночные механизмы в государственный каркас. Возник гибрид: капитализм под контролем национального государства. Здесь частный капитал допускается, но не признаётся высшей ценностью; рынок используется как инструмент роста, а не как моральный принцип. В результате Китай добился колоссального экономического подъёма, но сделал это не через расширение народной собственности, а через мобилизацию труда, дисциплину и экспортно-индустриальную стратегию. С точки зрения простого труженика это породило двойственный результат. С одной стороны, миллионы людей были выведены из крайней бедности, получили работу, инфраструктуру, перспективу. С другой — они так и не стали совладельцами страны. Их благосостояние по-прежнему зависит от решений партии и государства, а не от их доли в ресурсах. Экономическая безопасность обеспечивается ростом, а не правом собственности. Это делает систему эффективной, но хрупкой в долгосрочной перспективе. Таким образом, КНР действительно решила задачу национального выживания и развития, но не решила задачу общественной собственности в зрелом смысле. Она пошла иным путём, чем СССР, — не идеалистическим, а прагматичным, — и потому не рухнула. Но иного качества свободы она не создала. Китай выбрал коллективную силу вместо индивидуальной доли, государственный контроль вместо народного владения. Вывод здесь важен. Китайский опыт показывает, что коммунизм как вывеска может скрывать националистический, государственно-капиталистический проект. Он показывает, что систему можно сделать устойчивой без демократии и без общественной собственности в персональном смысле. Но он также подтверждает общее правило истории: пока народ не является реальным совладельцем земли и ресурсов, пока его связь с богатством страны опосредована партией или государством, вопрос справедливости остаётся отложенным, а не решённым. И этот отложенный вопрос рано или поздно всегда возвращается. ГЛАВА 10 Эссе о нацистской Германии при Гитлере в контексте вопроса народной собственности. Нацистский режим в Германии при Адольфе Гитлере представляет особый случай в истории «народных государств». На первый взгляд, он позиционировал себя как государство, заботящееся о «народе», но экономическая и социальная политика радикально отличалась от того, что пытались создать Каддафи, Насер или Чавес. Здесь невозможно говорить о народной собственности или реальном участии граждан в национальном богатстве: все социальные и экономические меры были инструментом контроля и мобилизации. Идеологическая основа нацистской Германии строилась на национализме, расовой идеологии и культе лидера. Главной целью Гитлера было создание «народного государства» (Volksgemeinschaft), где индивидуальные интересы подчинялись общему национальному идеалу. В центре внимания с